Впусти меня

Отчасти «Чучело» с вампирами, отчасти готический вариант «Малыша и Карлсона», подоспевший с опозданием почти на 40 лет темный близнец «Шведской истории любви» Роя Андерссона, «Впусти меня» целиком склеен из мечтательных проездов камерой по прямой, прогулок сквозь снег и трепета белесых ресниц на сверхкрупных планах, наполнен фантомами тактильных ощущений вроде стынущих на морозе рук или снега, набившегося за воротник, и большую часть времени совсем не пытается быть фильмом ужасов. Не в большей по крайне мере степени, чем любой правильный фильм про детство или честный — о любви, которая, сколько бы ей ни придумывалось красивых метафор, на самом деле как раз крошка-вампир на подоконнике, просящий его впустить.

Обмороженный мир «Впусти меня» пугает не вампирами (хотя пару раз Эли все же отправляется на охоту, раздраженно, словно пошла выносить завонявший мусор) а той же обреченностью скандинавского быта, из которой питается Рой Андерссон или Аки Каурисмяки. Жуть клубится в каждом углу: в выхолощенном «скандинавском дизайне» квартир, где живут, а надо бы — вешаться, в тихом, но яростном домашнем алкоголизме, дежурной фразе мамы «Будешь смотреть шоу?», в вечных сугробах и Брежневе на телеэкране. Страшно. Но самый ужас начнется тогда, когда он, трясущийся сейчас в электричке с чемоданом бесценного груза, повзрослеет.

«Впусти меня» — не фильм даже, если абстрагироваться от привычной формы кино. Это тончайшая, осмысленно эстетская и в какой-то степени божественная поэзия. Трогательность рассказанного стиха обостряет тактильность каждого кадра: будь-то скользящее движение когтя маленькой вампирши по нежной коже своего возлюбленного, или ощутимое зрителями тепло, возникающее от соприкосновения двух бледных рук, между которыми непреодолимая преграда в виде оконной рамы. Картину очень важно прочувствовать, чтобы уяснить для себя простейшую и, в общем-то, довольно очевидную мысль. Шведский режиссер Альфредсон, как и Клер Дени, обладает редчайшим талантом, который в мировом кинематографе практически предан забвению — он отчетливо понимает значение пластики в кино.

Томасу Альфредсону и его команде удалось справиться с еще более сложной задачей. Они показали целую гамму холодно-трагических оттенков запретной детской любви, детально и тонко прорисовали каждую чувственную завитушку, заставляя зрителей, скорее, содрогаться, нежели сопереживать. Художественная ценность картины состоит в том, что ни один кадр не выбивается из общей стилистики, не противоречит заданному темпу и настроению, будь то изображение быта, детских шалостей, злодеяний вампира или сильных душевных переживаний героев. Режиссура напоминает кропотливое складывание из ледяных фигурок слова «вечность», - занятие, казалось бы, неблагодарное, но невероятно красивое. Том Альфредсон не только сумел подчинить себе каждый уголок, каждый изгиб воображаемых ледышек, но и согрел их теплом своей веры в лучшее. Они не растаяли – а только заискрились в лучах неожиданно счастливого финала.

Режиссер решил отказаться и от непосредственного показа страшного. Все ужасное камера фиксирует на общем и среднем плане, что лишь играет на руку фильму - усиливает впечатление кошмара, словно он происходит за стенами наших домов. Страх перед тем, что это может случиться в повседневной жизни, – отличительная черта мастеров ужасов, и уже за это можно полюбить Альфредсона. Альфредсон сумел развить и, главное, объяснить некоторые правила, созданные за многовековую историю вампиров.

Через полфильма становится понятным, что про "кризис подросткового периода" автору рассказывать практически нечего. Отношения прочищены от рефлексивной остроты. Сюжет держится не на чувствах и настроении, а на механических движениях, доведенных до неодушевленного автоматизма. Конфликты притянуты за уши, выстроены на раздражающей сервильности и тотальном равнодушии всех ко всем. Метаморфозы пубертатного сознания возможно оценивать только через призму весьма условных и придуманных конструкций. Здесь вышеупомянутое умение автора (создавать яркие жанровые сцены) окончательно переключает фильм в регистр вампирского ужастика, чем спасает картину, избегающую моральных выводов и проваливающуюся в тартарары при попытке более щепетильной интерпретации.

Даже хорошо, что в отечественный кинопрокат фильм вышел уже после того, как ниспал ажиотаж по поводу правильной во всех отношениях, то есть стопроцентно голливудской, подростковой вампирской истории с томным названием «Сумерки». Тем проще ощутить разительный контраст между этими двумя произведениями. Насколько искусственной выглядит одноэтажная Америка у Кэтрин Хардуик, настолько аутентичным слепком с суровой северной натуры видятся окрестности шведской столицы у Томаса Альфредсона, особо не церемонящегося в воссоздании быта блакебергских школьников, коим уготована участь родителей: добродушных пьяниц и бездельников. Насколько фальшивыми казались чувства, зародившиеся в сердцах Беллы и Каллена, настолько неподдельна радость и боль любви, изумительно переданная юными дарованиями Коре Хедебрантом и Линой Леандерссон. Сцена, когда Оскар по-детски жестоко проверяет Эли – и та, презрев табу, наведывается к нему в гости без приглашения, рискуя поплатиться жизнью, заставляет стыть в жилах кровь!

Возвращаясь, к жанровым определениям, "Впусти меня" — не хоррор, это поэма, где черная кровь и белый снег складываются в слово "вечность". И как новоявленные "экзистенциальные хорроры" ищут ответа на вопрос о том, на что пойдет человек ради того чтобы выжить, фильм Томаса Альфредсона пытается понять, на что пойдет человек, чтобы спастись от одиночества, которое кажется особенно бездонным, когда тебе двенадцать лет. В сущности, "Впусти меня" дает лишь один наглядный ответ: на вопрос о том, что же случается с вампиром, если он входит в дом без спроса.