Морфий

Чисто технически фильм сделан блестяще — пожалуй, лучше всех прежних балабановских фильмов: с прекрасно выстроенным пространством, с неожиданным нежным вниманием к деталям вроде уличных фонарей, гнущихся, как одуванчики, когда камера смотрит на них сквозь толстое оконное стекло. Картина разрабатывает в принципе те же темы, что и прошлогодний «Груз 200»: реальность как наваждение больного, мир как продолжение чьей-то частной патологии. Но если сделанный в сто раз проще и грубее «Груз» даже не слишком заинтересованному зрителю устраивал американские горки, то умно сконструированный, хорошо сыгранный, замечательно отретушированный на компьютере «Морфий» — как прямая на кардиограмме мертвеца, бесконечно растянутая во времени точка.

В «Морфии» рассказчик — не за кадром. Это он ясно видит глухой полустанок под Угличем с огромным чемоданом, тележную езду по «средней полосе», красоты русской зимы и старорусского быта, включая унитазы. Он чует красоту порока и романса, женской бани и волчьей погони. Рассказчик отнюдь не «закрылся насмерть». Ему любопытно разглядывать жизнь до мельчайших подробностей, то с ностальгическим, то с тяжелым ощущением. А то, что два раза за два часа с нами делают невыносимое, ни в какие ворота не лезущее — о чем, впрочем, все в курсе, подстраховались (ампутация и трахеотомия, ну, для мальчиков еще — роды) — так это значит только, что он рассказывает «по-взрослому», не врет про кисельные реки и молочные берега

Проще всего назвать это распадом — тела, личности, отношений, социальных связей, страны. История не заслуживает обсуждения, потому что движется как тупой автомат и Углич 17-го мало чем, в сущности, отличается от Питера 90-х. Внимательного вглядывания заслуживают только лица, взгляды, жесты в которых словно невольно проступает повод для надежды, что механическое скотство человека такой же морок, как волки в ночи, что в мясной избушке таки помирает душа, странница нежная. Это равнодушие к сюжету, конечно, сбивает с толку — словно тебя отвели в лес и бросили. Бредешь, бредешь, деревья все одинаковые и только птицы над тобой хохочут. А потом за деревьями проступает лес как из сказки. Сказки, еще не прирученной изложением в солидном издательстве, а такой, какой бывают настоящие сказки — лютой.

«Морфий» при всем своем напускном медицинском хорроре вызывает чувств не больше, чем чужой фотоальбом. Именно так он по большему счету и сконструирован. Это кино в его зачаточном состоянии, на пороге рождения из фотографии: от прибытия поезда в начале до занюханного кинозальчика с какой-то комической дребеденью в финале. Зритель фильма, как и главный его герой, оказывается в положении морфиниста-постороннего. Без чувств.